Жюль Лермина - Сто тысяч франков в награду
— А где он?
— Как это касается вас?
— Я сейчас вам все объясню.
Послышался хруст: господин Паласье соблаговолил присесть.
— Двадцать лет тому назад я имел счастье подвести к алтарю Сатюрнин Виталье, вскоре после этого ставшую госпожой Паласье, — начал он.
Недоумение графа Керу сменилось удивлением. Этот человек был шутником или сумасшедшим? Паласье между тем невозмутимо продолжал:
— Бог благословил наш союз, и через четыре года священник совершал таинство крещения над Розалиндой — дочерью своей матери Сатюрнин Виталье и счастливого отца, который стоит теперь перед вами…
«В самом деле сумасшедший!» — подумал господин Керу.
— Сколько жертв, хлопот, беспокойства! Короче говоря, это длилось шестнадцать лет, пока Сатюрнин не отдала Богу душу. И тогда мне, скромному человеку, пришлось развивать умственные способности Розалинды… Простите, рыдания стесняют мне грудь.
Из груди Паласье действительно вырывались похожие на икоту звуки, видимо, навеянные воспоминанием о какой-нибудь драме Бомарше. Однако граф, еще не переживший собственное горе, легко поверил Паласье.
— Продолжайте, — попросил господин Керу.
— Но дьявол подстерегал свою жертву… В один злосчастный день Розалинда бежала из отцовского дома.
— Ваша дочь сбежала? — переспросил граф, приписавший этому несчастью расстройство ума своего гостя.
— Увы, она сбежала, моя Розалинда! Не могу с этим смириться! Я тешу себя надеждой, что она сдалась только после настойчивого сопротивления. А вы, граф, наверно, не хуже меня знаете, как ловки эти донжуаны, совращающие девушек с честного пути…
— Хорошо, но для чего вы, собственно, мне все это рассказываете? — полюбопытствовал хозяин замка.
Паласье, вдруг вскочив со стула, выкрикнул:
— Для чего? Где господин Ружетер?
— Мой племянник?
— Да, ваш племянник, негодяй, совративший мою дочь!
— Он?
— Да, он похитил мою Розалинду, мою единственную надежду в старости, отраду души моей. Отвечайте! Еще раз спрашиваю вас, где Губерт де Ружетер?
Граф Керу был поражен. Сначала он хотел отвергнуть возводимое на племянника обвинение, но одной минуты ему хватило, чтобы отказаться от этой мысли. Уже не раз ему доводилось слышать о похождениях своего племянника, выходивших за рамки дозволенного. Граф вспомнил о том, что Губерт был молод и легкомыслен.
Добродетельный и честный бретонец, считавший священными честь и мир в семействе, был задет за живое тем, что обвиняли человека, столь близкого для него, и почти оскорбился, будто обида была нанесена ему самому. Все смешное в незнакомце вмиг исчезло, и граф Керу теперь видел перед собой отца, требующего сатисфакции за оскорбление дочери и ее обесчещенное имя. Повисло тягостное молчание. Паласье ждал ответа графа.
— Видите ли, это обвинение настолько серьезно, что… — наконец проговорил господин Керу. — Вы, разумеется, располагаете какими-то доказательствами?
— Конечно, граф, — ответил Паласье. — Я ожидал подобного вопроса.
С этими словами Паласье опустил руку в боковой карман сюртука, наполненный всевозможными бумагами, и вытащил оттуда письмо. Вздохнув, он развернул его и, подавая графу, трагически произнес:
— Прочтите!
Граф Керу пробежал глазами письмо, состоявшее всего из нескольких строк, но не оставлявшее никаких сомнений. Розалинда объявляла своему «дорогому отцу», что, не смея признаться в своей слабости, она отдалась охватившей ее страстной любви. Послание заканчивалось так: «Не бойтесь за меня, отец! Он поклялся, что даст мне свое имя, благородное имя! Любовь его служит залогом того, что он сдержит слово, и тогда, мой дорогой отец, Розалинда бросится к вашим ногам, чтобы просить прощения…» Но, так как имя Губерта нигде не упоминалось, граф Керу собрался уже усомниться в подлинности письма. Однако все просчитавший Паласье с грустной улыбкой подал ему фотографическую карточку.
— Да, это он! Несчастный! — воскликнул граф.
— Посмотрите, кое-что есть и с другой стороны, — сказал Паласье.
На обратной стороне карточки было написано: «Тебе!» и подпись: «Г. Р.».
— Где вы нашли эту карточку?
— В комнате дочери. Вы понимаете, граф, что такое поспешное бегство? В спешке она забыла карточку, которая случайно открыла мне имя похитителя.
Граф Керу задумался, а затем сказал:
— Я понимаю, как тяжело вам было обращаться ко мне. Поведение господина Ружетера в этом случае не может считаться безупречным. Мне остается только узнать, каковы ваши намерения и с какой целью вы желаете установить местопребывание господина Губерта де Ружетера.
— Но как же, граф! Прежде всего для того, чтобы вырвать из его объятий свою дочь!
— Будьте осторожны, ведь применять силу нельзя.
— Силу? — переспросил Паласье очень тихо. — Кто же вам говорит про это? Если я найду Розалинду, то распахну для нее свои объятия…
— Но как же быть с похитителем? — спросил граф, удивленный такими речами.
Паласье скромно опустил глаза:
— Я обращусь к его совести, и, я полагаю, она не останется глуха к моим законным и справедливым…
Казалось, он искал подходящее слово, но потом все же решил перестроить фразу так:
— Статья тысяча триста восемьдесят вторая закона гласит, что виновный должен заплатить…
Граф Керу сделал мину: итак, все эти увещевания и слезы были нужны для того, чтобы взыскать деньги!
— Не беспокойтесь, — сказал он, — вам заплатят.
Паласье улыбнулся:
— Господин граф теперь видит, что он смело может мне сообщить, где я могу найти господина Губерта де Ружетера. — И театральным тоном он прибавил: — И напомнить о долге той, которая его забыла.
«Действительно, — подумал граф Керу, — какой смысл молчать? По крайней мере вмешательство отца положит конец этой связи», — и он открыл один из ящиков стола.
— Судя по последнему письму племянника, — проговорил вслух граф, — он теперь в Анвере, откуда вскоре отправится в Англию. Он просит писать ему в Лондон до востребования на почту. Этих сведений, наверно, будет мало, но…
— Вполне достаточно… — ответил Паласье.
И, опасаясь того, как бы этот ответ не вызвал подозрений, он поспешил прибавить:
— Мое отцовское сердце будет лучшим помощником.
На лице графа отразилось презрение: алчность и лицемерие в людях отталкивали его. Он поднялся со стула, тем самым напоминая посетителю, что ему пора удалиться, но Паласье опередил его.
— Господин граф, — сказал он, раскланиваясь, — не позволите ли вы мне обратиться к вам с еще одной просьбой?
— Говорите…
— Не предупреждайте господина Ружетера о моем посещении.
— Хорошо, я вам это обещаю.
— В таком случае мне остается только поблагодарить вас и заверить в том, что я никогда не забуду вашей доброты.
Граф Керу ничего не ответил и поспешил проводить посетителя до ворот. Но в ту минуту, когда Паласье в очередной раз снимал шляпу и раскланивался, граф вдруг задумался, а затем проговорил:
— Еще одно слово.
— Я к вашим услугам, ваше сиятельство.
— В какой день похитили вашу дочь?
Читатель, конечно, помнит, что почтенный господин Паласье явился к господину Вильбруа, прочитав объявление о ста тысячах франков награды тому, кто найдет или укажет местонахождение женщины, пропавшей двадцать второго апреля.
— Двадцать второго апреля, — быстро нашелся Паласье.
— Не может быть! — воскликнул граф Керу.
Паласье оскорбился:
— Не думает ли граф, что я все это сочинил?
— Вовсе нет, — ответил господин Керу, — но полагаю, что память вам изменила.
— В свою очередь, — сказал Паласье рассерженно, — хочу заметить вашему сиятельству, что ошибка с вашей стороны.
— Вам придется согласиться со мной, — с горечью возразил граф, — ведь двадцать третьего апреля мой племянник Губерт был здесь, в замке Трамбле.
Тут пришла очередь Паласье удивляться:
— Двадцать третьего? То есть на следующий день после похищения?
— Увы! И, к несчастью, я не могу ошибаться…
— Почему же?
— Потому что двадцать третьего апреля здесь было совершено преступление…
Услышав слово «преступление», Паласье, словно полковая лошадь при звуках музыки, затрясся на своих худощавых ногах.
— Преступление! Как? Здесь, в этом замке?
— Да, страшное преступление!
— Ради бога, расскажите мне об этом! Разумеется, мне очень неприятно затрагивать этот вопрос, но как знать! Это может заинтересовать вас гораздо больше, нежели вы полагаете…
— Что может быть общего между убийством моей жены Элен Керу и похищением мадемуазель Паласье?
Поверенный по делам сделался бледным как смерть, однако, не теряя самообладания, спокойно спросил:
